Как живется вам без СССР? - Страница 193

193

— Бросила бы эту модель, этот вертолет, который все куда-то улетает, чего же мучиться? — грустно советуют ей односельчанки.

— Да? — вскакивает Катя, тут же руки в боки и сердито поглядывает на баб. — Бросать? Зачем? — искренне удивляется она. — Федя же любит меня. — От слов этих смягчается сама Панкина и охотно объясняет непонятливому бабьему народному коллективу. — Каждый раз он возвращается. — Голос ее нынче струится как теплое молоко. — Я, выходит, лучше, а они… эти… как их? Малеванные… Они вроде тоже есть… Но неживые какие-то, Феде с ними ведь плохо… Коль он все-таки домой, к детям, ко мне возвращается.

Отмахиваются бабы от этих яростных доказательств фединого постоянства, скучнеют, пожимают плечами, с разочарованными лицами расходятся по грядкам, но вскоре Катя опять собирает их на беседу и оповещает:

— Поругались. Все. Теперь как брат и сестра живем. Развод…

— Может, из-за этой? — кивает кто-то, правда ли нет, на Раенкину избу и советует: — Лети за нектаром вот над этим гектаром.

— Каким, каким? — охнув как после наркоза, радостно прищуривается Панкина, ликуя в душе от того, что опять появилась возможность на все село прозвучать, опять появится возможность показать себя смелой, храброй, верной, хоть и слегка, конечно, проказливой.

Любила Катя спектакли, любила и все тут, что же поделаешь? Вот нынче она выдернет из загородки кол, прибежит домой, обмотает палку ватой, окунет в керосин. Кинется к раенкиной избе, а там… за чужим столом с белой скатертью, чтоб непременно была с кистями, сидит Федя… Крик, ор…

Вечером с огромным волнением расскажет она бабьему деревенскому сходу:

— Иду, значит, я по жнивью, как палач, захожу в избу, тоже как палач. Вижу, сидит вертихвостка в митканой рубашке, плечико опущено, уже при виде меня дрожит.

— Федя… рядом? — ахают односельчанки.

Катя фыркает, не любит, чтоб ее прерывали.

— Я вначале в чулане в ларь заглянула, — рассказывает неторопко она и констатирует, — там карпюга, как поросенок. — Разводит руками она. — Краденный, что ли, думаю? И еще в сарае кур полно, одни леггорны.

— Да ты про Федю, — стонут женщины от нетерпения, — зачем нам эти леггорны?

— Про Федю? — спохватывается Катя и с недоумением на лице глядит на подруг. — Чего о нем? — рубанула она рукой, присела на траву и умиротворенно добавила: — Он уже давно убег. По жнивью от Раенки и убег. Гляжу, винтики от часов на тропке лежат, вот, мол, направление, куда побег мой супруг. Домой, конечно!

Заливаются бабы смехом на лавочке, подкидывают поленьев в жаркий огонь Катиной любви-прощаницы.

— Значит, ешь пельмени, пей нарзан, будешь бегать по лесным лужайкам, как Тарзан!

— Лови теперь тигра в Калужской области!

Но в Калужской области пока нечего делать Феде, с него хватало и окрестных деревень, потому во многие избы заходила Панкина, как палач, у многих окон размахивала чадящим кадилом. А чего б и не подымить, чего и не покричать, кто ей запрещает? Катя давно смекнула, что одинокая баба — это как арестант, на всю жизнь без прав, коль мужиков в стране не хватает. А супруга? О, тут как Батый на побоище, суди, ряди, кто посмеет остановить, кто посмеет обидеть? У Кати, как у жены, целая кубышка самых правых на свете, алмазно-твердых, зубы сломаешь об них, этих прав. И пользуется она ими охотно, правда, с весьма малым вознаграждением.

Так они и жили: Федя вовлекал в свои дела одну половину села, Катя — другую.

— Стерва, — выплюнула в тот раз она у раенкиной избы, — всего тебе мало?

Марья за прилавком вздохнула. Кто-кто, а она-то знала, сколько да чего выпадает таким, как она и Раенка, в жизни. Будто техническая документация, присутствуешь на этом свете, и только, остальное общение — сквозь густое сито, процеженное, истолченное, мелкими брызгами. Вот надоест какой-нибудь жене опостылевшая ей порядком мужнина ласка, отвернется от супруга на какое-то время, и тогда самые нетерпеливые мужики, не вынося перерыва, в лесу или на околице в помощницы своей законной жене незаконную привлекают:

— Мань, а Мань?

И одним боком жмется к тебе, другим — уже норовит от тебя, как бы еще на что не понадеялась. В первый момент вроде насмерть не помнит о жене, потом припоминает ее чаще, да, глядь, вот у порога и она сама, как пень, выбугрилась:

— Попробуй еще раз! — кричит на улице Панкина.

— И попробую, — революционно восстает Раенка.

Жгучее Катино кадило тут же устремляется к ее носу:

— Отца, выходит, у сироток отнимаешь!

— Он сам лапоть косого плетения… Да и ты хороша, как репей на Федькином хвосте.

Огнеязыкая артиллерия Панкиной, наткнувшись на неожиданное сопротивление, заработала вдвое быстрее:

— Ах ты, кадра поганая, долго еще будешь копытом землю бить, тут разве улица молодоженов?!

Раенка не сдавалась, утверждая, что да, здесь улица молодоженов, и она, Антипкина, на ней главная медунишница, а кому не нравится это, так что же, на всех сладкий пирог не испечешь.

Бой на Калиновом мосту, жестокий, упорный, вроде без явных победителей, наконец-то затих, и Раенка, вбежав спустя час в магазин, опустилась у косяка, повесила голову, как существо, которое одолели страшно и безобразно.

— Слышала, Штирлиц у меня была?

— Чего ревешь? — выдавила нехотя, о своем же говорила, вот и нехотя, Марья. — Проблема глубинная, ее слезами не выплачешь. Заявление официальное не напишешь, в исполком не пожалуешься. Если и пожалуешься, тебя ли пожелеют? Скорее всего, ту, что на холме под солнцем каждый день, а ты взбегнешь на секунду по нему и скатишься. Да намекнут еще, что рваться в общий ряд не положено. Будто нет нас, одиноких, в реестрах государства. Никакой канцелярией мы не учтенные, а если и учтенные, то под недобрым параграфом, мол, в единственном числе и на всю жизнь.

193