Как живется вам без СССР? - Страница 197

197

На дворе Панкиных затишье. Не трусит больше Катя с ярким факелом над головой ни в одну сторону, ни в другую, не ломится больше телком лобастым в чужие окна, не выкрикивает архаровских, наихудшего качества слов.

Домовничают Панкины. Наконец-то вместе. Дети в соседней комнате играют, Катя шьет, Федор чифирничает, укутывает поясницу теплым платком.

— И когда пройдет эта проклятая болезнь? — жалуется он.

— Когда выздоровеешь, — сурово отвечает жена, откладывает шитье, несет чай с малиной. — Потерпи, сейчас компресс поставлю.

Федя поморщился, отодвинул руку жены, на кой ляд, скажите, ему компресс? Ну, простуда небольшая, врач-дуреха верит еще его россказням, а у больного просто в бухгалтерии ревизор, надо же как-то закрыть перед этим районным паршивцем дверь.

Зачем Феде компресс? Ему бы в сельпо нынче, Раенку бы, словно невзначай, повидать, может, и какую другую зазнобу, лучше всего одинокую, такие они податливые, для радости пригодные… Совсем не то, что жена, которую ветром носит по дому и огороду, на ласку никак не затащишь… Но Аннушка-растеряиха не ведала о том, что он в заточении. Вера, как деликатесный омуль, теперь в Заполярье. Раенка-смельчак после Катькиной атаки и говорить с посторонним мужиком боится, даже за окном не показывается.

Заскучал хозяин дома, затосковал, а потом… Ох уж эта Катя… С нею и минуту не вздремнешь.

— Погоди, — подозрительно глянула она на мужа, приложила руку к его лбу и сделала неожиданный вывод. — Ты ж здоров, как бык! Тебе за что бюллетень дали? Еще и с врачихой ты нынче… как это, да?..

И выскочила из дома, и вырвала из забора кол. Федя со стоном опрокинулся на подушку, скрипнул зубами, но вспомнил, что врач, кажется, уехала в район, потому заснул спокойно.

А когда открыл глаза… Глаза полезли на лоб от ужаса — над ним наклонился Народный Контроль. Очень строгий, суровый, как явный тюремный срок за мошенничество. Попробуй возразить хоть что-то. Даже кол не вырвешь в гневе. И не заругаешь. И разговаривать надо, лишь вежливо козырнув, будто милиционеру.

— За дачу ложных показаний…

Позади с праведной улыбкой на лице маячила Катя.

Но сейчас не о том, как вертелся Федя перед Народным Контролем, будто уж на сковородке, как доказывал свою хворь, хвалил жену за бдительность, советовал взять ее на работу в спецслужбы, чтобы перевести хотя бы в районный центр и дать квартиру как можно подальше от деревни.

— И хорошую зарплату еще ей выпишите. Она это заслужила. У нас в деревне уже полный порядок. Пусть едет… Без нее теперь как-нибудь проживем.

— Ага, чтоб ты бегал, куда хотел? — взвыла Катя, схватилась было за голову, но тут же отрезала: — Мне и дома хорошо…

Тут повернулась хозяйка дома к высокому гостю, подбоченилась и неожиданно пошла всем корпусом на него:

— Забираю заявление назад! Поняли? Немедленно… — выкрикнула она. — Я ошиблась! И вообще, зачем к нам пришли? Я напишу на вас жалобу районному начальству. Что вам от моего мужа надо? Он чистый, как вода из колодца. Да я… да вас… Ишь, вздумали…

— Да, чего приволокся, козел! Нашел, кому верить! — резво выпрыгнув из постели «больной» Федя. — Что ты в наших делах понимаешь? Это ж Афоня, — показал он на жену. — Она меня ко всему ревнует. Даже к воздуху.

— Может, и Афоня, — добавила Катя вроде смиренно, но тут же с гордостью вставила, — однако любимая… Афоня. Таких больше нет. Единственная… — глянула она уголком глаза в зеркало на стене. И пока супруга любовалась собой, Федя кинул команду гостю:

— Марш отсюда! Бегом.

Государственные органы стояли перед Панкиными в полной растерянности.

Далее и не о том, как вертелся уже Народный Контроль, будто уж на сковородке, чтоб навсегда исчезнуть из этого дома. Как трусливо пятился он от Феди и Кати, когда супруга уже и с кочергою в руках. Едва не растянулся на пороге избы, такой опасной даже для районных проверяющих.

О своей новой выдумке, о том, как она в селе нынче контролирует абсолютно все, и хотела теперь рассказать Панкина своим односельчанкам.

— Текст третий… — выкрикивает она перед бабами на лугу.

Трудно нынче что-то понять на глухарином току: всюду хохот, крики, а кто-то даже пальцем у лба покрутил, не рехнулся ли теперь наш коновод?

— Не рехнулся, — отрицает Панкина, гордо встряхивает головой, замирает, что-то вспоминая, и минуту внимание всех привлекает поваленная за огородом береза, по которой горделиво выхаживают галки. Такой же горделивой птицей опять выхаживает перед бабами Катя.

— Письмо третье… — торжественно провозглашает она и призывает внимательно слушать ее: — «Дорогой Николяша! Приизжай быстрее. Я получила премию в пожарке. Дам тибе на зубы, бо Нюрка говорит, шо к женщине с двумя клыками приизжать нильзя. Цилую крепко. Твоя Дуня. Из Колюпановки».

Гуси, что шли вдоль тропки мирно, вдруг выпятились на середку дороги и загоготали как перед дальним полетом. Дальнего полета Катиных писем не понимал пока на этой лужайке никто.

— Теперь разгадка, — задиристо оглядывает Катя ряды, — вот она в чем: я обоим указываю направление, куда бежать.

— Кому показываешь, короче можно…

— Нельзя! — огрызается Катя. — Все надо делать как следует, поэтапно, чтоб довести до комедии.

— Какой комедии, писатель ты наш неожиданный!

— Но уже отличный писатель! — поднимает Панкина палец к небу и наконец-то объясняет тайный смысл своих священных писаний:

— Девчонка, мирная, невиновная птица, — оглядывает Катя с достоинством внимающих ей слушательниц, — получает в конторе каждый день эти письма, вначале внимательно изучает их, потом несет агроному, при виде его уже смеется и фыркает, да в сторону от него норовит.

197