Как живется вам без СССР? - Страница 199

199

— Нам в деревне и Феди достаточно, — поддакнули ей на лужайке.

— Теперь понятно, почему я кинулась Марью защищать? — объяснила Катя односельчанкам. — Задумала операцию «Внезапная ярость» и начала писать ему открытки, мол, так и так, я, Дуня из Колюпановки, по тебе соскучилась. «При-изжай, Николяша, дам тибе на зубы. И костыль подарю». Девчонка и поверила… Начала над ним подтрунивать. Какая любовь тут, когда смеху много?

Покачнулись от хохота односельчанки, даже лопатой махнула Кирилловна, защищаясь от какой-то неправды, от какой-то неточности…

Догадавшись, о чем все думают, Панкина густо покраснела, жалобно перевела взгляд с одной женщины на другую.

— Так ведь Федя… — пролепетала она. — У него душа болит за меня, за детей. Футболки, помнится, дочкам из Воркуты присылал. Хоть и футбольная команда, но своя же… А этот… Ему никто не нужен, он только сам по себе. Опять же Федя деньги домой несет…

— Ага, видели мы это собственными глазами… — усмехнулся было народ, но Кате в этот момент — не до публики. Набирая силу, огнеязыкая артиллерия ее опять вовсю гремела над картофельными полями.

— Такой — это как ворюга! Влез в один ларь, пошарил, пошарил и сбежал. Решил в другой ларь влезть. От чужой молодости еще бы прихватить. Своя-то убежала, чужую бы догнать и хоть что-то из нее вытащить. Но тут я, контролер народный, его за руку и хватанула.

— Ошибочка вышла, Катя, надо было за ногу хватать.

— Как? Если он навечно бездомник? Охотинспектор какой-то… Или как в магазине — протухшая селедка в нагрузку.

— Точно, — спешно подхватила молчавшая до того Тимофеевна. — Зачем нам такая нагрузка? Душа, в которой нет хоть печали за другого, в нашей деревне не выживет.

Подняв руку, мол, погодите, не перебивайте, я еще не закончила речь, Тимофеевна продолжала:

— Деревня — не простор для грязи. У нас все зоркие, умные. Тут каждый в нужное время все увидит, быстро смекнет, что к чему, и вовремя докладную на небеса напишет. Молодец, Панкина, что вырвала с корнем плута отсюда! И верно, вместо компаса ты у нас.

— В одном я ошиблась, — призналась вдруг Катя, которая сидела на лужайке уже притихшая, как уставший на поле боя солдат. — Агафонов сам направление выбрал, куда ему бежать.

— Да, какое он имел право так поступить? Кто позволил…

— К чему, куда? — тоскливо оглядывала она окрестности.

— Не переживай, — успокоила ее Матвеиха. — Лучший адвокат деревни, Катерина, все же не ты…

— Кто же еще? — возмущенно, но с любопытством поинтересовалась неугомонная супруга Федора, которая от людского внимания ожила вдруг, похорошела, будто одуванчик, наконец-то увидевший солнце и охотно повернувшийся свою головку прямо к светилу.

— Жизнь… Оставим ей во всем разобраться. Она вынудит его нужный маршрут выбрать. И без нас с непутевым разберется. От жизни далеко не убежишь. Эта гражданка хитромудрая каждого в своей капсуле крепко держит.

— Точно… На весах точно все прикинет.

Катя радостно подняла глаза к небу, поблагодарила за подсказку то ли Матвеиху, то ли тучку, потому объяснила бабам свою любимую теорию:

— Мужик без семьи — это как без земного шара под ногами. Куда это годится, я спрашиваю, чтоб без семьи?

Схватившись за тяпки, бабы уже работали и теперь думали каждая о своем, кому из детей портфель бы с получки купить, какой дочке — новые туфли. Даже Матвеиха, привыкшая гадать за уютным столом на бабьи жизни, не торопилась нынче к своему плетню, а все обдумывала, как бы беглого короля вернуть к правильным бубновым интересам.

— Марью жалко, — говорила она Тимофеевне. — Выходит, что обокрасть магазин нельзя, а чужую душу — пожалуйста… Тяни из нее, что хочешь. Не пришлось что-то тебе в ней — и спокойно, будто ненужную кошелку, выкидывай на помойку.

Про себя обдумывала далее Матвеиха слова, которые односельчанкам никогда не сказывала, но которые иногда хотя бы печке, но говорила:

«Нынче все у нас охраняют: медведей, ландыш майский, купавки. Около каждого зубра егерь с ружьем стоит. А вот душа бабья… она для любого нападения открыта. Греби из нее, сколь хочешь. Кто вступится, как оборониться? — печально додумывала ворожейка. — Что моим голубушкам подсказать? Как сделать так, чтоб сирень непременно постучалась бы и в наши окна?».

Стоит Марья у прилавка в пустом магазине. В поле убирают свеклу, капусту. Там нынче опять веселая кутерьма. Людей, будто коса к косе. В деревенский же универсам лишь ребятишки в кой час за макаронами прибегут.

О чем Марьины мысли? Все о том, что с Николаем, зачем да почему уехал, неужели не видит, что жизнь лишь с одной настаивается, лишь с одной, как грибня вековалая, обрастает большим значением.

Короче, по глупой бабьей натуре своей уже жалеет того, кто причинил ей уйму боли, тот бурьян, кто понапрасну вытягивал из нее лучшие силы.

Продавщица разглядывала улицу, тихую, как у разнотравной болотинки холмогорка. Толстые стены церквей, казалось, напрочь ограждали ее от шумов, проблем, от всех городов.

«Может, потому и стоит этот монастырь, — осенило вдруг Марью, — что много-много баб, как и я, изойдясь когда-то слезами в миру, уходили за эти стены напрочь от этого мира?».

Вышла она из-за прилавка, задумалась. В окошко хорошо видно, как вьется тропка мимо древних стен, потом спешит к реке.

«С тех пор, как возникло на берегу нашей речки первое жилье, — размышляла далее Марья, — сколько баб по этой тропке пробегало? В платьях розовых, голубых, темных; кокетливых и не очень, черноглазых и синеоких, полноватых или хрупких, как лозы над водой? Как жилось во все времена этому особому народу на земле? Какая из них могла сказать, что все прошло в жизни, как ей хотелось, что об пенек она не споткнулась, об сучки рук не исцарапала, каждую подлость, будто капкан, вовремя обошла? Каждая ли была так хитра, а коли и не хитра да не хотелось сроду шельмовать, в душе все иное, так была ли когда-нибудь на земле грамота, охраняющая чью-то простодушную жизнь от вторжения лихого начала? В каком туеске или коробе нынче она, эта грамота, схоронена? И было ли когда-нибудь в ней черным по ослепительно белому написано: обидеть бабу — все равно что ребенка. Чем, какой силой она ответит? Лишь молчком отлетит, как птица, в сторону и голову в печали склонит. Потому что нет в ней такой силы, как на ринге. Даже в крови ее не имеется никаких атомных бомб. Лишь один код живет в ней — незащищенность»…

199