Как живется вам без СССР? - Страница 149

149

— На меня упала стена. Но молодой поляк, вырвавшийся из концлагеря, успел выхватить меня из-под груды обрушивающихся кирпичей.

Односельчанке Зине не успели помочь. Ей снесло голову. Погибла она сразу, только роскошные каштановые волосы ее, будто перья птицы, какое-то время еще трепетали на ветру.

— Потом я и этот польский парень поженились. Уехали в Канаду. На лесоповале родилась наша девочка.

— Вы, наверное, были очень счастливы с ним?

Надежда Ивановна в ответ лишь вздохнула:

— Какое там… Как напьется, бывало, так все курвой обзывал и по лесу гонял. У поляков это слово даже и не очень бранное. Но я развелась.

— Можно было, чтобы не попасть в Германию, уйти в плавни?

— Я так и сделала, — ответила моя собеседница и продолжила о том, что их любимый учитель литературы на второй же день, как пришли в село немцы, отправился в комендатуру с заявлением, что хочет служить в полиции.

И служил. Оказывается, был в прошлом деникинцем. И строго следил за тем, чтобы всех учениц своих отправить на работу в Германию. Даже по погребам лазил, чтобы найти каждую. Если же не находил, угрожал, что вздернет на виселице родителей. В дом к Надежде тоже однажды пришел…

— Мать я пожалела и вышла из плавней. Больше родителей своих не видела. Лишь недавно узнала, в каком году они умерли.

— Как же дочь учителя, ваша подружка? Почему она не помешала ему такие гадости делать?

На второй день после выпускного вечера Катя успела уехать в Москву. Там сразу пошла на фронт, дошла до Берлина, получила ордена, медали, вернулась на хутор. И как только узнала, что вытворял во время войны ее отец, взяла веревку, ушла в сарай и повесилась.

Надежда Ивановна опустила голову в печали, видимо, вновь оплакивая про себя и свою жизнь, и нелепую судьбу лейтенанта Советской Армии Кати.

— Может, не столько война тяжела, — открыла мне женщина глубоко выношенную ею истину, — сколько предательство. И бомбы можно подзабыть, падающую даже во сне стену, но предательство учителя… страшнее.

На факультете журналистики МГУ во время встречи с прежними выпускниками бывший декан факультета Ясен Николаевич Засурский вручил Почетную грамоту Борису Панкину за его смелый, видите ли, поступок — неподчинение приказам тоталитарной власти.

В августовские дни 1991-го группа советских военачальников и членов ЦК партии хотела уберечь страну от развала, остановить резню и конфликты, гулявший по стране сквозняк, который устроил в ней политически бездарный Горбачев и уже надувал паруса этих же безобразий Ельцин. Тогда гэкачеписты (во главе с Олегом Семеновичем Шениным) разослали по всем обкомам партии и министрам циркуляр с рядом рекомендаций, что надо делать руководителям в эти трудные для страны дни.

— Борис Панкин, будучи тогда послом СССР в Чехословакии, не подчинился тоталитарным приказам! — радостно сообщил наш декан и вызвал на сцену бывшего дипломата, отказавшегося быть защитником Советского государства, которое прежде вознесло его на пост главного редактора «Комсомольской правды», а потом на пост посла в Швеции.

Я написала Борису Панкину записку: «Зря вы тогда так. Ведь если бы победило ГКЧП, не было бы миллионов беженцев. На днях умер Олег Семенович Шенин. В нищете».

Ясен Николаевич Засурский, в прошлом наш преподаватель, бывший секретарь партийной организации факультета, международник, который благодаря доверию к нему советского правительства немало времени провел в США, радостно сообщил нам о присутствии в зале частного владельца желтой газеты «Жизнь», о долгожданной свободе печати…

Мне вспомнилась еще одна встреча. Главный редактор газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев пожал тогда руку декану факультета (в прошлом советской, а не буржуазной) журналистики Ясену Николаевичу Засурскому и сказал, что будет хлопотать в Комитете по распределению Государственных премий, чтобы Ясену Николаевичу непременно дали Госпремию.

— Вы только подумайте, — восторженно сообщил Павел Гусев залу, — ведь Ясен Николаевич за малые советские деньги сумел подготовить таких журналистов, которые и перевернули в стране все.

У меня сжалось сердце. Вспомнились несчастные, обреченные лица жителей Ташкента, Андижана, Ферганы (я их видела лично), на головы которых рухнуло небо, ушла из-под ног земля. Никогда не забуду офицера, который стоял в вагоне ташкентского метро с поникшей головой, фуражка прямо на поручни легла, с трагическим выражением лица, с бессильно опущенными руками. Как же больно было видеть спину здорового погасшего мужика.

До последних дней своей жизни не забуду голубоглазого белокурого красавца. Наверно, в недалеком прошлом был заведующим какого-нибудь умнющего конструкторского бюро. Ныне в предзакатный, золотой для казахских степей час шел он по проходу вагона, бежавшего в эту минуту где-то неподалеку от станции Тюра-Там (откуда взлетел на недосягаемую высоту Гагарин, а нынешних жителей Центральной Азии скинули в недосягаемые глубины), и держал на вытянутых руках с пяток женских юбок. На лице вчерашнего инженера — такая же мука, такая смертельная безысходность, такое презрение к себе и возникшей вдруг не по его вине исторической ситуации…

Моя соседка по купе отвернулась тогда к окну и заплакала, хотя сама только что вырвалась из этого съежившегося вдруг, как шагрень, пространства. В нем уже не было места науке, дружбе между нациями, порядочным человеческим отношениям, права на гнездо для честных и трудолюбивых, а тем более для умных и образованных…

149