Как живется вам без СССР? - Страница 92

— А шо, пусть знае! Пусть все знають… — схватил бутылку Олеховский и быстро добавил водку в стакан:

— Мий сын Тадеуш во Франции! Он из-за Советов не может в Польшу вернуться. Вин дуже гарный и богатый, мы когда-нибудь увидимся с ним. Что паньство? Где хлопцу гарно, там и паньство… Лерей, лучше там, где досыть хлеба и меду. Застанься там, Тадеуш, батько тоби об том просит, купи соби ще и авто, — закатив глаза к потолку, орал обалдевший от своих несчастий простой польский работяга, не понимающий лишь, кто действительно виноват в его бедах, что и впрямь стало причиною его горя.

«Виною же всему — собственность, которую и в Польше почему-то многим хочется иметь больше и больше. И когда этим пузырится не только отдельный человек, но уже и целая страна, а то и группа стран, тогда и случаются провокации, как под Гданьском в 1939-м, когда переодетые в польскую одежду немцы напали на собственную же радиостанцию, чтобы спровоцировать войну. И тогда кидают на другие страны бомбы, утюжат танками чужие черноземы, мол, не мне, так и не тебе. И тогда заходятся в крике дети, не понимающие вовсе, зачем их в этот страшный мир привели».

Приблизительно так думал Василий Иванович, поглядывая исподлобья на нелепого человека, дурного уже прямо-таки до омерзения.

Женщина с виноватым выражением лица вытирала руки о ситцевый фартук.

— Пан, не слухайте сумасшедшего. Он зовсим голову потеряв. Мы недавно узнали все про дочь, никак не можем пережить. Присядьте, пан!

Повернулась к мужу, тихо и ласково спросила:

— Когда на працу пийдешь, Вальдоша?

— Заткнись, о, курва!

На этом монолог пьяного Олеховского не закончился.

— Шо, русский, прийшов побалакать, мол, ты Польшу освобождал?.. А мы тебя не просили ее освобождать…

Переминаясь с ноги на ногу, Веревкин не знал, что ему делать, что сказать.

— Шо воны робят? Не могу то бачить, не могу то бачить, — размахивая бутылкой, орал Олеховский, выглянув в окно. — В прошлом году клали асфальт, в этом году шо воны взрывають? Я до сейму подам, как то есть. Вы занимаетесь маринованием денег. Русские не умеют працевать, и нам не дают.

Молча и учтиво, не желая вступать в диалог, только себе и вымолвил Василий:

«В летнюю пору я по 15 часов в поле на тракторе, угорал от запаха бензина, сознание от духоты терял, замерзал, и я не даю тебе работать? Как же верно когда-то бабка моя сказала, мол, связаться с пьяницей — все равно, что потрогать немытый поросячий хвост».

— В окно побачь, — приказал хозяин гостю и выкрикнул. — Вы грабите нашу Польшу!

«Елки-дрова, у каждого Филатки свои ухватки», — молча и грустно усмехнулся тогда Веревкин.

— Каким образом? — не выдержав-таки, закричал в ответ он. Но спохватился и приказал себе строго, мол, поворачивай и… домой! Немедленно домой! Тут делать нечего. В этой стороне говорить правду о Тадеуше некому. Все равно ее перевернут, сомнут и выкинут. Тут нынче нужен другой герой: не пойму, какой, но другой. Тадеуш Польше не нужен. Тот парнишка, сияющий, как нежный в поле картофельный цвет, умный, быстрый… Он — только мой. В моей памяти. Вернее, это наш советский герой. О нем надо рассказать в нашей деревенской школе и в районной газете…

— Та дай мне спокой! — бесновался в это время Вольдемар. — Молчи! Меня на «фу-фу» не визьмешь. Иди и говори в НКВД, что хочешь…

Хозяин дома явно страдал даром неконтактности.

— Сталин не дал Черчиллю Польшу освободить… Теперь русские должны платить нам… Мы немцев сейчас уважаем…

Это последнее, что слышал за спиной уходивший по тропке Веревкин. Но его догнала женщина и попросила.

— Простите, пан! Муж мий, но разум у него свий. Шо вин казав, выплюньте из головы. Опойная смерть его ждет. Жалко его.

Во времена нэпа кто-то в яблоню деда вогнал серп, чтоб не плодоносила. Позавидовали. Нынче Василию Ивановичу такой же серп вогнали в душу. И как теперь с этим жить, как его вытащить? Советские люди Польшу освобождали вместе с тысячами молодых польских парней, так за что теперь нам эта помойка? Они, видите ли, не просили освобождать… Тогда зачем упрекают теперь нас за то, что мы будто бы не пришли им во время восстания на помощь?

Он обнял за плечи мать Тадеуша и сказал:

— Вы хорошая женщина, пани! У нас шестьсот тысяч человек погибло во время освобождения Польши. Столько сирот в наших городах осталось, сколько матерей не получили поддержку от сыновей в трудные годы и в трудную минуту! А детей не родилось сколько? Сколько вооружения пропало? Оно же огромных денег стоило. Наши кобьеты — наши женщины и дети голодали, когда танки и пушки на заводах делали. У них же отдыха, любви, счастья не было. Почему паны-поляки не жалеют наших женщин и детей, которые таким тяжким своим трудом добывали освобождение вашей страны? Может ли Польша хоть когда-нибудь оплатить это Советскому Союзу? Хотя бы детям-сиротам, которым наше паньство могло тогда лишь по пять рублей в месяц пенсии за отцов платить. Знаете, как это мало? На буханку хлеба не хватало. Зачем столько злости у вашего пана? Не гарно это… Зовсим не гарно…

В гневе перешел Василий Иванович на польский, потому что гнали его немцы по польским перелескам в одной колонне с Тадеушем, и два языка стали им, горемыкам, родными, когда они в той беде согревали друг друга хотя бы словами. И в те минуты даже не догадывался рядовой Советской Армии Василий Веревкин, на тот момент — военнопленный, о том, что так перевернется сознание людей, когда святые деяния, когда их страшные муки будут выказаны миру как черное затмение на фоне сияющей, видите ли, от чистоты фашистской бухенвальдской культуры.